Неточные совпадения
Я пошла на речку быструю,
Избрала я место тихое
У ракитова куста.
Села я на серый камушек,
Подперла рукой головушку,
Зарыдала, сирота!
Громко я звала родителя:
Ты приди, заступник батюшка!
Посмотри на
дочь любимую…
Понапрасну я звала.
Нет великой оборонушки!
Рано гостья бесподсудная,
Бесплемянная, безродная,
Смерть родного унесла!
«Ваше превосходительство, говорю, защитите сирот, очень зная, говорю, покойного Семена Захарыча, и так как его родную
дочь подлейший из подлецов в день его
смерти оклеветал…» Опять этот солдат!
Если б паче всякого чаяния матушка родила
дочь, то батюшка объявил бы куда следовало о
смерти неявившегося сержанта, и дело тем бы и кончилось.
— Через тридцать лет Пращев с женой,
дочерью и женихом ее сидели ночью в саду своем. Залаяла собака, бросилась в кусты. Пращев — за нею и видит: стоит в кустах Середа, отдавая ему честь. «Что, Середа, настал день
смерти моей?» — «Так точно, ваше благородие!»
— Ну, что уж… Вот, Варюша-то… Я ее как
дочь люблю, монахини на бога не работают, как я на нее, а она меня за худые простыни воровкой сочла. Кричит, ногами топала, там — у черной сотни, у быка этого. Каково мне? Простыни-то для раненых. Прислуга бастовала, а я — работала, милый! Думаешь — не стыдно было мне? Опять же и ты, — ты вот здесь, тут —
смерти ходят, а она ушла, да-а!
Она рассказала, что в юности дядя Хрисанф был политически скомпрометирован, это поссорило его с отцом, богатым помещиком, затем он был корректором, суфлером, а после
смерти отца затеял антрепризу в провинции. Разорился и даже сидел в тюрьме за долги. Потом режиссировал в частных театрах, женился на богатой вдове, она умерла, оставив все имущество Варваре, ее
дочери. Теперь дядя Хрисанф живет с падчерицей, преподавая в частной театральной школе декламацию.
Софья Андреева (эта восемнадцатилетняя дворовая, то есть мать моя) была круглою сиротою уже несколько лет; покойный же отец ее, чрезвычайно уважавший Макара Долгорукого и ему чем-то обязанный, тоже дворовый, шесть лет перед тем, помирая, на одре
смерти, говорят даже, за четверть часа до последнего издыхания, так что за нужду можно бы было принять и за бред, если бы он и без того не был неправоспособен, как крепостной, подозвав Макара Долгорукого, при всей дворне и при присутствовавшем священнике, завещал ему вслух и настоятельно, указывая на
дочь: «Взрасти и возьми за себя».
Но вот что, однако же, мне известно как достовернейший факт: за несколько лишь дней до
смерти старик, призвав
дочь и друзей своих, Пелищева и князя В—го, велел Катерине Николаевне, в возможном случае близкой кончины его, непременно выделить из этого капитала Анне Андреевне шестьдесят тысяч рублей.
Зятя Гуляев не пожелал видеть даже перед
смертью и простился с ним заочно. Вечером, через несколько часов после приезда Бахарева, он уснул на руках
дочери и Бахарева, чтоб больше не просыпаться.
Вы считаете это недозволительным, ваша
дочь воспитана в таких же понятиях, для вас и для нее это, действительно, безвозвратная потеря, и прежде, чем она перевоспитается, она с таким человеком измучится до
смерти, которая хуже, чем от чахотки.
Прошло несколько лет, и обстоятельства привели меня на тот самый тракт, в те самые места. Я вспомнил
дочь старого смотрителя и обрадовался при мысли, что увижу ее снова. Но, подумал я, старый смотритель, может быть, уже сменен; вероятно, Дуня уже замужем. Мысль о
смерти того или другого также мелькнула в уме моем, и я приближался к станции *** с печальным предчувствием.
Давно живу, и старые порядки
Известны мне довольно. Берендеи,
Любимые богами, жили честно.
Без страха
дочь мы парню поручали,
Венок для нас — порука их любви
И верности до
смерти. И ни разу
Изменою венок поруган не был,
И девушки не ведали обмана,
Не ведали обиды.
Со всем тем княгиня, в сущности, после
смерти мужа и
дочерей скучала и бывала рада, когда старая француженка, бывшая гувернанткой при ее
дочерях, приезжала к ней погостить недели на две или когда ее племянница из Корчевы навещала ее. Но все это было мимоходом, изредка, а скучное с глазу на глаз с компаньонкой не наполняло промежутков.
Она не простилась ни с телом мужа, ни с телом
дочери, она их не видала после
смерти и не была на похоронах.
Смерть застигла ее как раз во время запоя матери. Собрались соседи и с помощью дворовых устроили похороны. На этот раз к Степаниде Михайловне приставили прислугу и не выпускали ее из спальни, так что неизвестно, поняла ли она что-нибудь, когда мимо ее окон проносили на погост гроб, заключавший в себе останки страстно любимой
дочери.
Но через год случилось несчастие. Леночка умерла родами, оставив на руках пятидесятилетней матери новорожденную
дочь Сашеньку. А недолго спустя после
смерти жены скончался и поручик Красавин.
Были ли в ее жизни горести, кроме тех, которые временно причинила
смерть ее мужа и
дочери, — я не знаю. Во всяком случае, старость ее можно было уподобить тихому сиянию вечерней зари, когда солнце уже окончательно скрылось за пределы горизонта и на западе светится чуть-чуть видный отблеск его лучей, а вдали плавают облака, прообразующие соленья, варенья, моченья и всякие гарниры, — тоже игравшие в ее жизни немаловажную роль. Прозвище «сластены» осталось за ней до конца.
После
смерти Ивана Фирсанова владетельницей бань, двадцати трех домов в Москве и подмосковного имения «Средниково», где когда-то гащивали великие писатели и поэты, оказалась его
дочь Вера.
После
смерти Е. И. Козицкой дом перешел к ее
дочери, княгине А. Г. Белосельской-Белозерской. В этом-то самом доме находился исторический московский салон
дочери Белосельского-Белозерского — Зинаиды Волконской. Здесь в двадцатых годах прошлого столетия собирались тогдашние представители искусства и литературы. Пушкин во время своих приездов в Москву бывал у Зинаиды Волконской, которой посвятил известное стихотворение...
Дальнейшее представляло короткую поэму мучительства и
смерти.
Дочь из погреба молит мать открыть дверь… — Ой, мамо, мамо! Вiдчинiть, бо вiн мене зарiже… — «Ой, доню, доню, нещасна наша доля… Як вiдчиню, то зарiже обоих…» — Ой, мамо, мамо, — молит опять
дочь… — И шаг за шагом в этом диалоге у запертой двери развертывается картина зверских мучений, которая кончается последним восклицанием: — Не вiдчиняйте, мамо, бо вже менi й кишки висотав… — И тогда в темном погребе все стихает…
Мать в то время уж очень больна была и почти умирала; чрез два месяца она и в самом деле померла; она знала, что она умирает, но все-таки с
дочерью помириться не подумала до самой
смерти, даже не говорила с ней ни слова, гнала спать в сени, даже почти не кормила.
Поверьте, — продолжала она, тихонько поднимаясь с полу и садясь на самый край кресла, — я часто думала о
смерти, и я бы нашла в себе довольно мужества, чтобы лишить себя жизни — ах, жизнь теперь для меня несносное бремя! — но мысль о моей
дочери, о моей Адочке меня останавливала; она здесь, она спит в соседней комнате, бедный ребенок!
Она действительно хороша, и если бы художнику нужно было изобразить на полотне известную
дочь, кормящую грудью осужденного на
смерть отца, то он не нашел бы лучшей натурщицы, как Евгения Петровна Гловацкая.
Позвал честной купец к себе другую
дочь, середнюю, рассказал ей все, что с ним приключилося, все от слова до слова, и спросил: хочет ли она избавить его от
смерти лютыя и поехать жить к зверю лесному, чуду морскому?
Возговорит купцу зверь лесной, чудо морское: «Не хочу я невольницы: пусть приедет твоя
дочь сюда по любви к тебе, своей волею и хотением; а коли
дочери твои не поедут по своей воле и хотению, то сам приезжай, и велю я казнить тебя
смертью лютою.
Полежамши долго ли, мало ли времени, опамятовалась молода
дочь купецкая, красавица писаная, и слышит: плачет кто-то возле нее, горючими слезами обливается и говорит голосом жалостным: «Погубила ты меня, моя красавица возлюбленная, не видать мне больше твоего лица распрекрасного, не захочешь ты меня даже слышати, и пришло мне умереть
смертью безвременною».
Заутра позвал к себе купец старшую
дочь, рассказал ей все, что с ним приключилося, все от слова до слова, и спросил: хочет ли она избавить его от
смерти лютыя и поехать жить к зверю лесному, к чуду морскому?
Думал, думал купец думу крепкую и придумал так: «Лучше мне с
дочерьми повидаться, дать им свое родительское благословение, и коли они избавить меня от
смерти не похочут, то приготовиться к
смерти по долгу христианскому и воротиться к лесному зверю, чуду морскому».
Я вздрогнул. Завязка целого романа так и блеснула в моем воображении. Эта бедная женщина, умирающая в подвале у гробовщика, сиротка
дочь ее, навещавшая изредка дедушку, проклявшего ее мать; обезумевший чудак старик, умирающий в кондитерской после
смерти своей собаки!..
С этих пор заведение Тюрбо сделалось рассадником нравственности, религии и хороших манер. По
смерти родителей его приняла в свое заведование
дочь, m-lle Caroline Turbot, и, разумеется, продолжала родительские традиции. Плата за воспитание была очень высока, но зато число воспитанниц ограниченное, и в заведение попадали только несомненно родовитые девочки. Интерната не существовало, потому что m-lle Тюрбо дорожила вечерами и посвящала их друзьям, которых у нее было достаточно.
Калинович взглянул на нее и еще больше побледнел. Она подала ему письмо. Писала Палагея Евграфовна, оставшаяся теперь без куска хлеба и без пристанища, потому что именьице было уж продано по иску почтмейстера. Страшными каракулями описывала она, как старик в последние минуты об том только стонал, что
дочь и зять не приехали, и как ускорило это его
смерть… Калиновича подернуло.
Всю нежную дружбу и любовь он после
смерти князя перенес на его
дочерей.
По
смерти же генерала, приключившейся в прошлом году, неутешная Прасковья Ивановна отправилась с
дочерью за границу, между прочим и с намерением употребить виноградное лечение, которое и располагала совершить в Vernex-Montreux во вторую половину лета.
— Ты вломился насильно, — сказала она, — ты называешься князем, а бог весть кто ты таков, бог весть зачем приехал… Знаю, что теперь ездят опричники по святым монастырям и предают
смерти жен и
дочерей тех праведников, которых недавно на Москве казнили!.. Сестра Евдокия была женою казненного боярина…
Наконец, получив в наследство село Степанчиково, что увеличило его состояние до шестисот душ, он оставил службу и, как уже сказано было, поселился в деревне вместе с своими детьми: восьмилетним Илюшей (рождение которого стоило жизни его матери) и старшей
дочерью Сашенькой, девочкой лет пятнадцати, воспитывавшейся по
смерти матери в одном пансионе, в Москве.
Может быть, ему пришло на ум, что, пожалуй, и опять родится
дочь, опять залюбит и залечит ее вместе с докторами до
смерти Софья Николавна, и опять пойдет хворать; а может быть, что Степан Михайлыч, по примеру многих людей, которые нарочно пророчат себе неудачу, надеясь втайне, что судьба именно сделает вопреки их пророчеству, притворился нисколько не обрадованным и холодно сказал: «Нет, брат, не надуешь! тогда поверю и порадуюсь, когда дело воочью совершится».
Года через полтора после
смерти первой жены, горячо им любимой, выплакав сердечное горе, Николай Федорович успокоился и влюбился в
дочь известного описателя Оренбургского края, тамошнего помещика П. А. Рычкова, и вскоре женился.
— Да что, прокурор-то платит вам, что ли, так уж густо, что вы не могли бабы его оставить на минуту, когда с моей
дочерью чуть
смерть не приключилась?
Старик заплакал в первый раз после
смерти своей
дочери, опустившись на снег коленями.
— Митя, Митя! — сказал он прерывающимся голосом. — Конец мой близок… я изнемогаю!.. Если
дочь моя не погибла, сыщи ее… отнеси ей мое грешное благословение… Я чувствую, светильник жизни моей угасает… Ах, если б я мог, как православный, умереть
смертью христианина!.. Если б господь сподобил меня… Нет, нет!.. Достоин ли убийца и злодей прикоснуться нечистыми устами… О, ангел-утешитель мой! Митя!.. молись о кающемся грешнике!
—
Дочь боярина Кручины!.. — прошептал Юрий, побледнев, как приговоренный к
смерти. — Боярина Кручины!.. — повторил он с отчаянием. — Итак, все кончено!..
В семье моей я мнил найти отраду,
Я
дочь мою мнил осчастливить браком —
Как буря,
смерть уносит жениха…
Аристарх. Вот и не родная
дочь, а как жаль,
смерть.
Здесь восседали и казанский Медведев, и орловский Лаухин, и самарский Новиков, и нижегородский Смольков, и ярославский Смирнов, бывший театральный ламповщик, ухитрившийся как-то жениться на
дочери антрепренера и получивший после его
смерти театр. Его звали «Потому что да-да-да» за поговорку, которую он повторял то и дело. У него, между прочим, в первый раз выступала М. Г. Савина.
С год тому назад Яков Тарасович Маякин умер. Умирая в полном сознании, он остался верен себе и за несколько часов до
смерти говорил сыну,
дочери и зятю...
— Один — пропал… другой — пьяница!..
Дочь… Кому же я труд свой перед
смертью сдам?.. Зять был бы… Я думал — перебродит Фомка, наточится, — отдам тебя ему и с тобой всё — на! Фомка негоден… А другого на место его — не вижу… Какие люди пошли!.. Раньше железный был народ, а теперь — никакой прочности не имеют… Что это? Отчего?
Не прошло полугода со дня
смерти жены, как он уже посватался к
дочери знакомого ему по делам уральского казака-старообрядца. Отец невесты, несмотря на то, что Игнат был и на Урале известен как «шалый» человек, выдал за него
дочь. Ее звали Наталья. Высокая, стройная, с огромными голубыми глазами и длинной темно-русой косой, она была достойной парой красавцу Игнату; а он гордился своей женой и любил ее любовью здорового самца, но вскоре начал задумчиво и зорко присматриваться к ней.
За девять лет супружества жена родила ему четырех
дочерей, но все они умерли. С трепетом ожидая рождения, Игнат мало горевал об их
смерти — они были не нужны ему. Жену он бил уже на второй год свадьбы, бил сначала под пьяную руку и без злобы, а просто по пословице: «люби жену — как душу, тряси ее — как грушу»; но после каждых родов у него, обманутого в ожиданиях, разгоралась ненависть к жене, и он уже бил ее с наслаждением, за то, что она не родит ему сына.
Фома не любил
дочь Маякина, а после того, как он узнал от Игната о намерении крестного женить его на Любе, молодой Гордеев стал даже избегать встреч с нею. Но после
смерти отца он почти каждый день бывал у Маякиных, и как-то раз Люба сказала ему...
Анна Михайловна и Дорушка, как мы уже знаем из собственных слов последней, принадлежали к одному гербу: первая была
дочерью кучера княгини Сурской, а вторая, родившаяся пять лет спустя после
смерти отца своей сестры, могла считать себя безошибочно только дитем своей матери.